В перестройке. 1987—2000 - Галина Сафонова-Пирус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Стараюсь, чтобы и мы не ели щавеля, зеленого лука, молока не пили, но разве убережешься от этой радиации? Зато часто едим салаты из морской капусты, – говорят, что она выводит какие-то нуклиды. Ну что ж, пусть выводит, тем более, что капуста эта дешевая.
И снова Лида пробовала позвонить в Красную гору, но не дозвонилась, – сказали, что там нет электричества. Врут, поди.
Достала дозиметр на пару дней и совала во все углы и даже в грибы, что собирали осенью, – вроде бы все нормально. А вот в Карачеве, в саду нашего знакомого Володи Рыжковского, у скамеек из гранита, на которых они так любят сидеть, вдруг так запикал, что едва успевали считать. И барьерчик из мраморной крошки, что у автовокзала в Карачеве, на котором обычно все сидят в ожидании автобуса, тоже с тридцатью бэрами.
Ну, что ж, раз так любит радиация мрамор, сидеть на барьерчиках больше не будем.
И все же напечатали статью Платона о художниках в «Рабочем», но после летучки в газете пришел взвинченный:
– Не отметили ее… – блеснул очками, разделся. – У всех какое-то глухое недовольство вызвала. Почему? – Присел на стульчик у порога. – То ли вообще недовольны мной, то ли статья что-то в них задела?
– Да плюнь ты… на них, – посоветовала и уехала на работу.
Вечером возвращаюсь, а он все еще страдает:
– Как ужасно это наше одиночество! Если б не ты, так хоть удавись. – Уходит в ванную, отжимает белье, потом входит на кухню: – Ну что, идти с ними на контакт?
– Нет, не ходи, – улыбнулась, что б взбодрить. – Лучше оставайся в своей одинокой башне, – и завариваю ему успокаивающий чай.
Но поможет ли?
Перестройка… Ничего-то из нее не получится, пока будут живы обкомы и райкомы, пока не будет многопартийности, пока не будет хозрасчета на предприятиях и крестьяне не станут хозяевами земли.
А гласность… В центральных газетах она с каждым днём «гласнее и гласнее», а у нас…
А-у, долгожданная! Где ты загулялась?
После напечатания статьи о художниках, звонят Платону читатели по несколько раз в день, ведет он с ними длинные беседы и я вижу: нравится это ему!
А между тем секретарь по идеологии Обкома партии вызывал к себе зав. отделом «Рабочего» и беседовал с ним целых полтора часа!.. по поводу публикации Платона.
Но последствий пока не было.
Собрание художников.
Вначале Платон не хотел идти на него, но я посоветовала:
– Иди. Потому иди, что отсутствующий всегда виноват.
И шло собрание аж шесть часов. Кулешовский, зав. отделом культуры, сказал в выступлении, что статья Качанова пользы никакой не принесла, а только потешила обывателей, а Платон взъерошился:
– Так Вы что, против гласности? Пусть она будет где-то там, но не у нас?
А резолюцию приняли такую: статья в основном объективная… но художник Бенцель потом говорил Платону, что не ожидал такой резолюции, так как руководством накануне была подготовлена совсем другая, – осуждающая.
Лида радуется, когда захожу к ней в проявку, – видит, наверное, в этом поддержку себе, – ведь многие в Комитете похихикивают над ней, что верит в Бога, а она только улыбается им в ответ. А директор радио телецентра намекнул ей как-то, чтобы помолилась за него, если помрет. Может, чувствует свою вину перед ней за то, что развел ее с мужем?
А дело было так: когда после смерти матери Лида вступила в секту баптистов, то он чуть ли не каждый день звонил начальнику ее мужа, чтобы тот через него повлиял на жену.
И «дозвонился». Муж, наконец, заявил Лиде: «Или Иисус, или я».
И она выбрала Христа.
Летучка. Вхожу.
– Ты обозревающая? – спрашивает Володя Анисимов.
– Нет, Володя. Сегодня я – подсудимая.
Потому, что знаю: обозревает редактор Ирина Носова и будет мстить за то, что на прошлой летучке разбомбила ее просоветскую передачу.
И впрямь, уже говорит. И говорит медленно, зло:
– Очень жаль, что все три передачи были одного режиссера. Особенно плох был «Край родной», ведущий – Качанов. Ну… – и картинно вздыхает: – Не знаю, что и сказать… – делает наигранную паузу. – Я же вычеркнула целые абзацы из его сценария, а он оставил их! Да и вообще: он же ничего не понимает в живописи, а берется рассуждать… —
Ей поддакивает Ильина, «снабженец» нашего начальства продуктами и винами из обкомовского магазина, в котором работает ее мать, и сейчас сидит она рядом с председателем Комитета Корневым и все что-то нашептывает ему, зло поглядывая на меня, а когда Носова кончает, Валентин Андреевич вдруг итожит:
– Да, передача «Край родной» – прокол на нашем телевидении. Ее нельзя было давать в эфир. Ведь Качанов в ней говорил, что памятники надо ставить не героям гражданской войны Щорсам и Чапаевым, а таким, как купец Могилевцев4, который, якобы, до революции для города строил дома и церкви.
Никто не перечит. И Корнев сворачивает летучку.
Иду на улицу. Чувствую, что никак не смогу справиться с лицом: горит, напряжено, – ну, прямо маска скорби! Хожу взад-вперед возле березок, пытаюсь успокоиться. Присаживаюсь, рассматриваю хлопочущих муравьев на асфальте: как шустро бегают туда-сюда, туда-сюда! А этот-то, этот… какое бревно тяжелое тащит!.. тяжело, поди…
Но слышу: зовут просматривать так раздразнивший их «Край родной». Вхожу в аппаратную. Целая комиссия слетелась! И уже прокрутили рулон с передачей до того места, где Платон говорит: «Зачем было взрывать холм на Набережной? Ведь на нем стояла старинная часовня, монастырь, который можно было приспособить под музей».
Нашли еще один криминал! И взрываюсь:
– Да только за одно это можно было бы отметить передачу, а не ругать! Журналист набрался смелости сказать об этом преступлении, а вы… – уже кричу, обернувшись к Носовой, которая стоит у двери, дымя сигаретой. – Сами-то привыкли болтать в эфире о чёрт-те-чём!
– Как это о чёрт-те-чём? – выкатывает глаза. – Вы думаете, что говорите? – и краснеет от возмущения.
Нет, ничего больше не отвечу ей и, повернувшись, выйду. Поднимусь в другую аппаратную, нырну за штору. Не разреветься б! Глубоко, несколько раз вдохну, выдохну.
Успокоиться, успокоиться!
И все же, когда буду ехать домой, то под сердцем – как раскаленный шар! – будет давить и сдавливать дыхание.
Ходил Платон на встречу с поэтом и редактором журнала «Советский Союз» Грибачевым, который всегда был готов кричать «одобрямс» или «осуждамс» «по велению Парии и народа» на тех, на кого науськивал Центральный Комитет. Так вот, на этот раз Грибачев «по велению» направлял местных писателей: если б не было коллективизации, не было б и мощной индустриализации; если б ни Сталин, то не выиграли б войну… Ну, Платон и сорвался:
– До каких пор мы будем слушать вашу демагогию! До каких пор будем забывать, что при Сталине реки крови текли, а Вы… Вы прекрасно жили и при Сталине, и при Хрущеве, да и теперь успешно «перестраиваетесь». Поистине, можно позавидовать резервам вашей перестройки!
На него зашикали, кто-то крикнул: из зала, мол, надо вывести этого Качанова! «Не нравится – пусть уходит!» – поддержали и другие, но Платон – опять к Грибачеву:
– Если у вас осталась совесть, то честнее было бы теперь уйти в отставку. – Но тут на защиту Грибачева бросился ведущий журналист «Рабочего» Сергей Власенков, а Платон: – Ты молчал бы уж лучше! За всю свою журналистскую жизнь ни одного критического материала не написал и всё у тебя было так, как Обком велел!
– Да вы тоже кричали ура вместе со всеми! – поднялся Грибачев.
– Нет, это вы кричали и процветали, а я в загоне сидел, да и сейчас сижу!
– Потому и сидишь, что всегда был врагом нашей Партии! – подхватился и местный поэт Мирошкин.
Так что «цепные псы» партии так покусали моего мужа, что он весь вечер никак не мог успокоиться и хорошо, что начался фильм «Процесс». Этот фильм в свое время партийцы не выпускали на экран, и вот только теперь…
Слава Богу! Дожили мы до слов с экрана: «Если б не было Сталина, то, может, не было бы и войны». Говорилось в этом фильме и о том, что в свое время из ста тридцати участников семнадцатого съезда партии Сталин расстрелял девяносто шесть человек, а перед войной – восемьдесят процентов командного состава Армии; и о том, что пять миллионов крестьян выслал в Сибирь; что самую квалифицированную интеллигенцию уничтожил, за что жена Бухарина, которого он тоже расстрелял, прямо назвала его преступником.
Возвращаюсь с работы, а на лестничной площадке стоит озадаченная уборщица:
– Сына Вернидубовых привезли в цинковом гробу.
Да, помню его: круглолицый такой, высокий, всё-ё улыбался, здороваясь со мной во дворе. Должен был в мае возвратиться со службы, но вот… Погиб в Афганистане. На войне, о которой, по мнению власти, мы ничего не должны знать.
